Главный удар интернета не в быт, а в мозг, и тут трещать по швам начинают не структуры повседневности, а привычная структура цивилизации.

Фантасты со времен Жюля Верна, если не Томаса Мора, научились довольно точно предсказывать материальные аспекты будущего. Но при этом, усаживая героя в подводный броненосец или межгалактический звездолет, не пытались даже задуматься, как изменятся его поведение, привычки, какой станет человеческая повседневность под влиянием этих новых вещей. Герои фантастики — даже если дело происходит в отдаленном будущем и на другом краю вселенной — всегда остаются современниками автора, разве что упакованными в скафандры.

Впрочем, фантастов упрекнуть особо не в чем: угадать с появлением нового технического устройства при наличии таланта и определенной эрудиции — задача сложная, но решаемая. Угадать, как изменится содержимое головы человека, частью жизни которого стало это новое устройство, практически невозможно. В конце концов, историки не так давно разобрались в этом смысле с прошлым, то есть с тем, что уже случилось, существовало, было на самом деле, прекратив в героях минувших эпох опознавать современников, только в латах, и, соответственно, пытаясь реконструировать мотивы их действий исходя из собственных ценностных установок и бытовых привычек.

Но сегодня мы — как те карлики из афоризма древнего богослова, что стоят на плечах у гигантов и поэтому способны видеть дальше. Особых прогностических талантов не требуется, потому что будущее — уже вокруг, будущее — сейчас, человек будущего формируется сегодня, на наших глазах, мы сами становимся людьми будущего. И дело здесь не в игре с грамматическими конструкциями, а в том, насколько стремительно мутирует теперь человеческое сознание. Ни одной из прежних эпох подобная стремительность просто неведома. Ничего не надо реконструировать, достаточно понаблюдать за собой. Это сильно упрощает задачу.

Дело даже не в детях, которые пальцами пытаются раздвинуть, увеличить картинки в бумажных книгах, как привыкли это делать на папином планшетнике. Дело в нас самих и в том, что с нами, а не с младым, незнакомым племенем делает сегодня интернет.

Удобная информационная среда, можно даже сказать сильнее: всего лишь удобная информационная среда, не предложившая новых форматов (в конце концов тут не извернешься, есть понятные физиологические ограничения, мы можем видеть и слышать, читать и смотреть, это, собственно, все, ну, разве что рано или поздно добавится передача запаха, что не так важно), покусилась не просто на повседневность.

Нет, разумеется, быт тоже поменялся. Сперва, естественно, быт потребителя информации. Ушли в прошлое, в соответствии с мечтами Умберто Эко, многотомные энциклопедии. Их незачем больше держать на полках. Их даже на дисках в домашнем компьютере незачем держать — все доступно в сети. На очереди домашние библиотеки — проще скачать книгу из интернета. Бумажная книга постепенно превращается из вещи, для культурного человека необходимой, в объект престижного потребления, коллекционерства. И это путь к гибели, потому что коллекционеров вообще немного. Крупнейшие библиотеки мира в конце концов уже оцифрованы или вскорости будут оцифрованы, а они явно побогаче, чем та, что у вас дома. Ну, и раз уж мы про быт, следом за бумажными книгами исчезнут, как предмет неведомого назначения, книжные шкафы.

Бумажные медиа уже сейчас в развитых странах поддерживает на плаву только инертность рекламодателей. С неизбежностью перестанут пытаться влезть в телевизор — помните, как это раздражало Карлсона? — говорящие головы со специализированных телеканалов. Их место в интернете, это уже понятно. Вообще, как и завещал великий Маклюэн, способ доставки информации диктует ее содержание, и профессиональные производители информационных продуктов уже вынуждены менять стратегии, сообразуясь с новой средой распространения. Инертно, довольно неохотно, все еще пытаясь навязать этой новой среде старые привычки (что, заметим, вообще никаких перспектив не имеет), но они меняются.

Однако сеть покусилась не только на информационную сферу. Под ударом — пространства смежные, пограничные. Интернет-магазины, например, радикальным образом меняют покупательские практики, основу современного мира потребления. Поход по магазинам — в недавнем прошлом это был целый ритуал: сперва обдумывание, потом выбор, в котором важную роль играли не только цена и качество вещи, но также запах, тактильные ощущения, специальные умения продавцов, эмоции, — дело прошлое, теперь за всем этим идти надо не в магазин, а в поисковую систему. Характеристики товара, цена, время доставки — все там. Расстояние элиминируется, продавец исчезает. Покупатель говорит напрямую с товаром или брендом, которые сами собой появятся у него дома в назначенный срок. (Понятно, тут существуют оговорки, предметы престижного потребления или, наоборот, первой необходимости пока покупаются по старинке. Но любую вещь, определяемую стандартными характеристиками, — от бытовой техники до помянутых выше книг, которые по инерции продолжают покупать люди, считающие себя культурными, — уже сейчас удобнее приобретать в интернете. А во многих случаях даже при совершении очень серьезной покупки — автомобиля, например, — походу в магазин в обязательном порядке предшествуют новые, навязанные информационной средой и становящиеся обязательными ритуалы: выбор в интернете модели, сравнение цен, технических особенностей, обсуждение достоинств и недостатков товара на специализированных форумах.)

Примеры можно множить, но это не так уж интересно. Главный удар интернета — не в быт, а в мозг, и тут трещать по швам начинают не структуры повседневности, а привычная структура цивилизации.

В 1784 году Иммануил Кант, отвечая на вопрос «Что такое просвещение?», написал: «Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения». И дальше: «Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства, все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами». Затем у скучного немца, естественно, много всего о необходимости сохранять целый ряд ограничений для деятельности разума, пусть даже совершеннолетнего, и отдельно — о величии короля Пруссии. (Кстати, цитирую по первой попавшейся в интернете ссылке — отметим, это важно для дальнейшего.)

Кант здесь эффектно и сжато формулирует программу европейского гуманизма, реализовывавшуюся в течение двух веков в той части мира, которую принято называть цивилизованной и к которой мы себя, не без некоей, конечно, кичливости, склонны относить. Экономии места ради не будем в деталях восстанавливать контекст, в рамках которого появилось высказывание Канта. Интуитивно ясно, о каких ограничениях, позволяющих «оставаться на всю жизнь несовершеннолетними», говорит кенигсбергский мудрец. Европа, то есть мы, их в основном преодолела. Власть не сакральна больше, церковь не диктует нам неоспоримых правил, релятивистский характер этических ценностей, конвенциональность законов — все это вещи очевидные, которые под сомнение ставить не принято. Мужество пользоваться собственным разумом стоило Европе двух чудовищных войн, социальных экспериментов, не менее разрушительных, чем войны, и миллионов человеческих жертв, конечно, но это так, ремарка. Наверное, это все показало, что разум, вопреки мечтаниям титанов Просвещения, не такой уж совершенный инструмент, но худо-бедно жить не без комфорта в промежутках между войнами позволяет.

Но главное — вплоть до последнего момента, несмотря на все похвальное мужество, сохранялся определенный набор ограничений, пусть и не тех, которые казались необходимыми Канту. Мир коммуникации был иерархичен, вертикален. Мир делился на говорящих и слушающих. А возможность говорить — это и есть власть. И в любой из коммуникационных сфер возможность говорить достигалась посредством преодоления сложной сети фильтров. В наидемократичнейшей из стран, разумеется, гражданин, избиратель мог влиять на власть посредством голосования или хотя бы иметь иллюзию того, что влияет, но осуществлялась власть, политическая коммуникация, только — в разных смыслах — избранными. Фильтры — в зависимости от места приложения усилий — различались, конечно, но попасть в газету, тем более в телевизор, на университетскую кафедру, на парламентскую трибуну мог далеко не каждый. И это было нормой.

И тут из-за угла, помахивая социальной сеткой, появился интернет. Враскачку этак, с нехорошей улыбочкой на лице, лишенном особых примет. Пришел и ненавязчиво напомнил гражданам, что говорить — не искусство, а неотъемлемое свойство человеческой натуры, и никаких дополнительных инструментов, помимо наличия рта, чтобы говорить, не требуется. Граждане поверили и заговорили.

Человек по преимуществу существо социальное. То есть испытывающее необходимость и желание общаться. Вот как раз идеальной средой общения интернет и оказался. Все удобства бытового и даже интеллектуального плана ничто по сравнению с удобством общения, которое интернет предоставляет. Человек здесь может — ну или, по крайней мере, имеет стойкую, необоримую иллюзию, что может, — говорить с кем угодно и о чем угодно. Молниеносно реагировать на любое сообщение, попавшее в поле его зрения. Мир больше не делится на тех, кто наделен правом речи, и тех, кто вынужден слушать. Теперь говорят все. Ну и, разумеется, не слушает никто.

Иерархии, державшие, как цемент, культуру, размываются на наших глазах. Фильтры, о которых говорилось выше, уже разорваны. Статусность разных видов речи исчезает: ну, вот профессор-историк рассуждает об истории, а вот я, оба мы существуем внутри одной среды, и кто сказал, что мое мнение по поводу, допустим, сталинских репрессий менее важно, чем его? Ах, он читал больше? А мы сейчас в поисковик, и отыщем у него с десяток ошибок молниеносно. Ах, он на источники ссылается? А где это написано, что страничка на бесплатном хостинге, которую я отыскал, менее значима, чем эти ваши «источники»?

Здесь присутствует, конечно, нарочитое утрирование, но его куда меньше, чем кажется. Несколько лет назад на специализированном сайте для (хотел написать графоманов, но это как раз ненужный снобизм, устаревший и бессмысленный) самодеятельных поэтов выложил пару своих опусов некий Борис. Ох и досталось же ему от завсегдатаев за неточность рифм и сомнительность метафор. Потом оказалось, что это розыгрыш или же эксперимент, и терзали непризнанные гении Бориса Пастернака, который сам им ответить не мог, поскольку задолго до описываемых событий скончался.

И это, кстати, если задуматься, Пастернак — сочинитель довольно изощренный. Пушкина с его тягой к глагольной рифмовке, простыми размерами и кристальной ясностью мысли вообще в клочки бы разорвали. Мало ль, что ты гениальный, мы не глупее небось, как написал по сходному поводу еще до изобретения интернета один отечественный автор.

Вычислить Пастернака было бы несложно — любой поисковик по первой строчке отыскал бы нужные стихотворения, и тогда, по инерции памятуя о наличии иерархий, живые поэты отнеслись бы к мертвому с некоторой долей почтения. Но у них и подозрения не возникло, что здесь может наличествовать подвох. А ведь речь о сообществе, претендующем на профессионализм в некоторой области, в конце концов не так уж много людей в принципе интересуется поэзией в наше неромантическое время.

Мы так долго возимся с этим анекдотом, во-первых, потому, что он действительно забавный, а во-вторых, потому, что уж очень красноречивый. Характеристики сознания нового человека, человека эпохи развитого интернета, проявляются здесь со всей возможной наглядностью.

Интернет сделал культуру максимально доступной — но и максимально ненужной. В мире, где все абсолютно равны, законы имеют обратную силу, интернет уравнивает не только тех, кто находится в нем сейчас, но и тех, кто, собственно, культуру создавал в прошлом. Классиков, скажем так, и современников. Аргумент к авторитету перестает работать, потому что авторитетов не осталось.

Единственная иерархия, которая в этом мире сохраняет уместность, — это иерархия ответов на поисковый запрос. Важны первые десять ссылок, которые выдает поисковик. Дальше никто все равно листать не станет. Я ведь не случайно отметил выше: чтобы процитировать Канта, я не полез на полку за книгой, хотя книга на полке у меня имеется, я просто пошел по первой попавшейся ссылке. Впрочем, я, конечно, знал, что именно ищу, а это очевидный рудимент. Ничего, скоро отомрет никчемный навык.

По большому счету и память — рудимент. Засорять чем-то голову — это ведь примерно как тесную квартиру захламлять бумажными книгами. Зачем, если любая информация, которая мне может понадобиться, в паре кликов? Да и вообще, по нашим временам от высказывания требуется только одно — чтобы оно влезло в сто сорок знаков и уместилось в «Твиттер». Тут уж не до развернутых систем аргументации, тем более что в «Твиттере» оно все равно через минуту затеряется и будет навсегда забыто.

Сбылись мечты Иммануила Канта — для того чтобы пользоваться собственным разумом, даже и мужества уже не требуется. Ничем, кроме собственного разума, редуцированного до ста сорока знаков, человек настоящего-будущего (или правильнее писать без дефиса — настоящего будущего) пользоваться не хочет и, видимо, не может.

Остается, правда, в этом атомизированном мире абсолютно равных говорунов одно ограничение — реальность. Нечто за пределами компьютера. Где понятные социальные рамки сохраняются, а наличие иерархий обеспечивают объективные причины. Или полицейские. Или охранники на входе в модное заведение, наглядно напоминающие, что все, конечно, равны, но некоторые равнее. Но — вы будете смеяться — это ненадолго. Уже сейчас в большом городе можно увидеть за столиком кафе группу молодых людей, уткнувшихся в мобильники. Они изредка обмениваются фразами, но в основном давят на кнопки. Они в «Твиттере». Там, где утопия уже победила, все равны и каждый может общаться с каждым, не оглядываясь на атавистические социальные статусы. Это пассивный протест.

Но активный протест тоже возможен, и он работает. Порукой тому — российская политика последних месяцев (и, если отвлечься от некоторых специфических черт, арабская весна или движение «Захвати Уолл-стрит»). В случае с Россией поводом к протестам послужила, конечно, очевидная несправедливость. Но это повод. Структурно, сущностно это протест человека настоящего-будущего, человека сети, привыкшего, по крайней мере, в качестве коммуниканта существовать в среде без иерархий, против мира, в котором эти иерархии наличествуют. И мир, что интересно, поддается. Мир начинает суетиться, принимаются — безусловно, под давлением протестующих, что бы там ни говорилось, — какие-то решения, мир начинает меняться, трещать, ломаться. Тема наша, впрочем, не российские протесты, а люди, которые прорастают сквозь интернет, люди, которые уже сегодня делают завтра (не надо попадаться на крючок позитивистской лексики, речь не о прогрессе, а о движении во времени, без оценок качества этого движения). Неважно, каково содержание уступок мира реального, досетевого, старого, миру новому. Важно, что мир ломается. Естественно, ломать его начинают с политики, потому что политика — это сфера речи по преимуществу, сфера мнений, то есть сфера, которую человек интернета от интернета уже и не отличает. Ну, то есть политическая речь по старинке звучит с каких-то там трибун (характерно, что в этом плане ораторы на оппозиционных митингах ничем, с точки зрения среднего протестующего, не отличаются от ораторов, скажем так, официальных, — тем и другим свистят одинаково), но это по недомыслию. Для человека сетевого это уже не реальность, так или иначе отражающаяся в его коммуникационной сфере. Это сама его коммуникационная сфера. Это сеть и есть. Наличие компьютера — дело второстепенное. В политике сеть уже прорвалась в реальность и будет ее под себя подминать. И деваться реальности некуда.

Но ясно, что политикой дело не ограничится. Человек сетевой интуитивно будет искать возможности ломать все остальные иерархии. Цивилизацию, конечно, хоронили не раз, и не Шпенглер первый сочинил про закат Европы, но теперь ситуация принципиально новая. Удар наносится не извне, взрываются не дома или мосты. Взрываются структуры мышления, стратегии восприятия привычного мира.

И если совсем уж честно, то совершенно непонятно, может ли человек сетевой сформулировать позитивный образ нового мира. Пока примеров не было. Пресловутый кантовский «собственный разум», кроме которого у человека сетевого не осталось ничего вообще, не хочет взрослеть, скорее наоборот, превращает подростка, о несамостоятельности которого сокрушался Кант, в ребенка, которому и в голову не приходит, что за рамками его небогатого личного опыта есть еще что-то, заслуживающее внимания.

И теперь, кажется, мужество нужно для того, чтобы пользоваться не только собственным разумом.

Источник